В 1986 году архангелогородец Андрей Худяков закончил наш педагогический институт с красным дипломом. В 1990 году досрочно завершил учебу в аспирантуре Ленинградского пединститута имени Герцена. Получал там именную стипендию. Стал кандидатом наук. Публиковался и публикуется в солиднейших научных сборниках, в том числе в издании Российской академии образования. Принят в Санкт-Петербургское лингвистическое общество. Недавно Андрей Александрович защитил в Российском педагогическом государственном университете имени Герцена и докторскую диссертацию, стал первым на Северо-Западе России, исключая Санкт-Петербург, доктором наук в области английской филолологии. Все это замечательно, но, с другой стороны, по нынешним временам вроде бы и привычно: мало ли в Архангельске докторов наук!.. Однако дело в том, что ученый абсолютно не видит уже три года... Он мужественно переносит это несчастье. Шутит: «Если бы я был зрячим, то работа над докторской диссертацией еще вовсю бы кипела — нашлись бы отвлекающие факторы. А эта беда заставила меня собраться, сосредоточить силы на работе по «Семиозису простого предложения».
— Андрей Александрович, когда и чем заинтересовала вас лингвистика?
— Давно заинтересовала. Еще в школе. Я без колебаний готовился к поступлению на факультет иностранных языков пединститута. Во время учебы на инфаке увлекся наукой.
Поступая на наш факультет, многие абитуриенты думают, что здесь их только будут учить практическому иностранному языку. Но у нас же не курсы. Университета нет без теоретического обучения. С первого года на инязе преподают историю и теорию языка, фонетику, стилистику и так далее. Нужно знать, как устроен язык, как он развивался. Надо готовить курсовые и дипломную работы. В общем, у нас непросто, но, на мой взгляд, очень интересно.
— Сходитесь ли вы со студентами в своей любви к лингвистике?
— Схожусь. В 1986 году, когда я начал преподавать в альма матер, теория языка была для студентов пугалом. Теперь же этой дисциплиной интересуются все больше, многие занимаются научной работой. Это благодаря ориентации вуза в сторону классического. Идет становление ПГУ как университета классического типа, и многое уже сделано. В частности, появляются специальные кафедры. Так родилась и наша кафедра — английской филологии, в создании которой я участвовал и которую имею честь возглавлять восьмой год. В 1994 году, по решению ученого совета, стал исполняющим обязанности заведующего, а в 1995 году избран на эту должность. У нас успешно развивается аспирантура, активно ведется издательская деятельность. Работаем не хуже коллег не только из провинциальных, но и столичных университетов. Все, кто закончил нашу аспирантуру, стали кандидатами наук. Это, наверно, уникальное явление. Но у нас высок процент отчисления. Это объективная вещь: учиться нашей специальности сложно. Да и дело мы ведем серьезно, строго.
— Чем, на ваш взгляд, отличаются нынешние студенты от тех, что учились в начале восьмидесятых годов?
— Очень сильно отличаются своей прагматичностью. Они больше заинтересованы в достижении необходимых результатов своего труда, так как отлично понимают, что им ничего не гарантировано, что конкуренция на рынке труда жестокая. Теперешние студенты больше беспокоятся о хороших оценках, о качестве диплома; получают заочно второе образование — экономическое, юридическое. В общем, современные парни и девушки в целом более взрослые; в целом это поколение лучше. (Да пусть не обидятся на меня мои однокурсники).
С конца девяностых годов я стал получать больше удовлетворения от работы. Так же говорят и мои более опытные коллеги, у которых стаж по три десятка лет.
Раньше взыскательность преподавателя трактовалась как отрицательное качество, теперь — как положительное. Студенты говорят, что приятней, интересней учиться у тех, кто не сюсюкает, не расхолаживает.
У нас есть очень перспективные преподаватели, которые вполне могут стать докторами наук. Я готов им в этом содействовать.
На счету нашей кафедры — публикации не только в Архангельске, но и в Москве, Санкт-Петерубурге, в частности в сборнике «Язык и речевая деятельность», издаваемом Санкт-Петербургским лингвистическим обществом. Наши труды читают и в России, и за границей.
У кафедры хорошие международные связи, например с американскими и английскими университетами. Наши преподаватели, выиграв гранты, повышали квалификацию в Оксфорде и Кембридже.
— Андрей Александрович, мне не уйти от этого вопроса... Извините, как получилось, что вы потеряли зрение?
— В результате врачебной ошибки. Мы с мамой — вы видели, она без ноги — жертвы советской медицины.
У меня было заболевание, которое ведет к потере зрения. Но это вполне можно было прогнозировать и предотвратить, однако ничего практически не сделали. Когда я обратился в другие лечебные учреждения, мне сказали, что ситуация слишком запущена. Когда совсем стало неважно, я ездил и в Москву, и в Соединенные Штаты Америки. В США меня прооперировали, но время было упущено... Зрение потеряно полностью.
— Вы отнеслись к этому как к катастрофе?
— Да, поначалу. Самым печальным было то, что, как я думал, работать больше не смогу. А все мои интересы в деле моей жизни.
Меня поддержали все коллеги, вся кафедра. Ректор ПГУ Владимир Николаевич Булатов с большим пониманием отнесся к моей беде. Постепенно я стал привыкать к другой жизни. Когда понял, что могу продолжать работать, ощущение безнадежности исчезло.
У меня полная загрузка: лекции, курсовые, дипломные работы студентов, пять аспирантов. Кажется, справляюсь. Наверно, ко всему в жизни можно привыкнуть, и не всегда это плохо.
— Вы не член общества слепых?
— Нет. Врачи предлагали вступить туда, но я отказался: не хочу думать о себе как об инвалиде. Есть люди, которые находятся в худшем, чем я, положении.
Не хочу учить азбуку Брайля — так вроде она называется. Тем более что те научные материалы, которые мне нужны, в литературе для слепых не найти. Есть компьютер, есть кому на нем работать. Мне читают, я диктую. Так и написал докторскую монографию. С помощью секретаря. Коллеги заглядывают, тоже помогают. Из своего кармана я не смог бы оплатить издание монографии, это сделано университетом.
— Вы очень волновались, когда защищали в Санкт-Петербурге докторскую диссертацию?
— Нет. Папа — он со мной ездил — больше волновался.
Если б я не пережил то, что со мной произошло, — наверное, иначе отнесся бы к соисканию докторской степени. В жизни есть гораздо более страшные вещи, чем защита.
Я пожелал бы людям, которые считают, что попали в безвыходное положение, не отчаиваться, постараться не только приспособиться к жизни, не только доживать, но и приносить пользу обществу.
У нас в России, и Архангельская область, конечно, не исключение, огромное количество инвалидов. Многие из них сидят по домам, их существованию не позавидуешь. Иная картина в США, где мне довелось не только лечиться, но и преподавать. Такое впечатление, будто там каждый третий — инвалид. Эти люди — везде: на улице, в музее, библиотеке. Они летают самолетом, поднимаясь на его борт по телескопическому трапу. Городской транспорт очень хорошо приспособлен для колясочников: водитель нажимает кнопочку — и ступеньки переднего входа трансформируются в пандус. эти люди работают в магазинах продавцами-консультантами, ловко курсируя на колясках вдоль торговых рядов.
Нам далеко до такой степени заботы о согражданах. Но все равно не надо инвалидам опускать руки. Терпение, мужество и работа — вот что спасет.
Мне не нужно ничего особенного в отличие от таких людей, как моя мама. Она уже шесть лет не выходит из дома. Мы живем на четвертом этаже старого здания, лифта нет, ступени крутые, — как спускаться в коляске?..
Инвалидов у нас как будто нет. Но их просто не видно. Здоровым людям нужно помнить, что каждый из них, к сожалению, не застрахован от несчастья, и надо более сочувственно относиться к проблемам живущих совсем рядом...
Правда Севера
27 декабря 2001, № 240
Доморощенов